Люстрация по-советски
Нормальное развитие любой страны уникально и интересно. Все революции (в широком смысле) примитивны и похожи друг на друга. Первый российский революционный процесс начался в 1905 году и закончился сталинским брюмером в 1929–1930 годах. У этой революции была своя Вандея и свои войны. Причем, как водится, для якобинцев Вандея гораздо опаснее любой прямой военной угрозы и классической гражданской войны. Никакой этап гражданской войны, кроме, может быть, деникинского осеннего наступления 1919 года, не вызывал даже близко такой паники советского руководства, как массовые крестьянские восстания начала 1921 года и Кронштадтский мятеж.
Сибирская Вандея, Тамбовское восстание и Кронштадт (события, которые можно считать даже большей гражданской войной, чем все предшествующее) вынудили Ленина сделать невероятно крутой поворот во время X съезда РКП(б), в результате чего вместо дальнейшего закручивания гаек, усиления ужасающей продразверстки, приведшей к самому страшному в истории страны на тот момент голоду, и «красного террора», страна получила новую экономическую политику.
НЭП — это не первый термидор, который устроили сами революционеры. Я, как историк по образованию, профессионально изучавший советскую идеологию начала 1920-х годов, уверяю, что введение НЭПа было величайшим шоком для коммунистов. Многочисленные самоубийства, особенно в Сибири, красных героев Гражданской войны — это лишь одна из сторон проблемы. И даже сам отказ от немедленного закрепления черт коммунизма — пусть и как временное отступление — не главный факт повседневной повестки. Самой серьезной чертой эпохи был одномоментный уход государства из ряда сфер и мощнейшее сокращение финансирования целого ряда направлений работы, даже в идеологической сфере. Так, количество людей, которые на местах занимались агитпропом и политпросветом, было сокращено в десятки и сотни раз. А те учреждения и направления, которые были оставлены, стали вынуждены совмещать идеологическую работу с зарабатыванием денег на принципах хозрасчета.
С другой стороны, НЭП после дичайшего военного коммунизма с дефицитом, инфляцией и террором был во многом периодом счастливого мира. Да, по сравнению с имперской эпохой людей расстреливали невероятно много, но в пять раз меньше, чем в период военного коммунизма. Не говоря уже о чрезвычайном терроре по классовому принципу, расстрелах заложников и убийствах продотрядами в предыдущий период.
НЭП был спокойным временем, несмотря на то, что он стал медленно сворачиваться практически сразу после внедрения, а революция вокруг продолжалась. Гражданская война не закончилась — она шла в Забайкалье и на Дальнем Востоке, против басмачей в Средней Азии и на Кавказе, в казачьих районах и деревне, недавно охваченной бунтам и восстаниями.
Одновременно начинал складываться будущий ГУЛАГ. К 1922 году были окончательно разгромлены даже подпольные ячейки эсеров и меньшевиков. В то же время был проведен огромный процесс против правых эсеров, а на излете НЭПа первые срежиссированные процессы — Шахтинское дело и дело Промпартии.
По улицам ходили демобилизованные красноармейцы (знаменитые банды, кстати, состояли во многом из них), люди в военной и полувоенной форме, проводились военно-мобилизационные и газовые учения, расширялись и поддерживались государством военно-мобилизационные организации и организации по выкачиванию денег из населения — Осоавиахим, Международная организация помощи борцам революции (МОПР), агиткампании по сбору денег и так далее. Только разворачивал по-настоящему свою работу Коминтерн. Революционные войны воспринимались не только как возможные, но и как безусловно вероятные, и Советско-польская война 1920 года оценивалась только как временная неудача.
Несмотря на то, что курс на «построение социализма в отдельно взятой стране» был официально взят в рамках внутрипартийной борьбы с Троцким еще в 1925 году, руководство страны вовсе не собиралось завершить дело революции уступкой капитализму. И идеологически самым важным была фиксация отношения к историческому прошлому страны, произошедшей революции и гражданской войне. Ради этого была развернута программа люстрации, которая свои радикальным крылом заводила людей в Соловецкий лагерь, а для большинства производилась через инструмент «лишения избирательный прав». Так называемые «лишенцы», количество которых все 20-е годы только увеличивалось и в итоге превышало 3 млн человек, составляли на пике почти 5% взрослого советского населения, включая и более 1 млн членов семей пораженных в правах.
Лишение прав для этих людей относилось не только к правам избирательным. Самое серьезное ограничение касалось запрета на получение высшего образования для них и для их детей, а также система прямой высылки или так называемых «минусов», когда человек высылался из определенного списка крупных городов. Кроме того, они не имели права на получения пенсии, пособия по безработице и очень часто продуктовых карточек, права вступать в профсоюз. Были неоднократные кампании по выселению лишенцев из коммунальных квартир и исключения их детей из школ. Молодые люди вместо армии призывались в тылоополчение, которое представляло собой систему организации принудительного труда.
Самыми распространенными категориями пораженных в правах были торговцы, посредники, «лица, живущие на нетрудовые доходы» и использующие наемный труд, члены семей «лишенцев», священники и так называемые «бывшие» — бывшие аристократы, имперские чиновники, офицеры царской армии, купцы, члены других партий, «кулаки», священнослужители. Принципиально важно, что если принадлежность к царской армии была основанием для лишения прав, то принадлежность к белым армиям — скорее для лишения свободы. Если посмотреть на волны репрессий, то белые офицеры редко переживали 1920-е годы, а царские — Большой террор. Имперские полицейские были в массе своей уничтожены еще до 1930 года, а народная милиция временного правительства — во время гражданской войны.
Историю в 20-е писали как историки-марксисты, в большинстве своем относящиеся в школе Михаила Покровского, так и имперские историки, пережившие голод и эпидемии военного коммунизма. Однако в конце 20-х всех имперских историков арестовали и отправили в лагеря, где многие из них умерли. Так, в 1933 в лагере умер Сергей Платонов, «Краткий курс лекций по русской истории» которого и сейчас является одним из самых ярких пособий петербургской исторической школы и широко используется студентами-историками. Самое интересное, что наиболее распространенный вариант этого курса лекций был подготовлен Платоновым для чтения широкой публике, включая революционных матросов, летом 1917 года.
Однако к середине 30-х все поменялось. Большинство историков школы Покровского было расстреляно, а из лагерей вернули имперских историков. Архитектурный конструктивизм превратили лепниной и фальшивыми колоннами в сталинский ампир, «пролетарское искусство» в «соцреализм». Авангард заклеймен и забыт, а страна окончательно вырвана из мирового культурного контекста. Сталин взял курс на построение советской империи с элементами русского национализма. Этот имперский перелом 1930-х, возможно, самое мощное в истории достижение реакции, примеров которому нет в мировой истории.
А сразу после этого перелома был осуществлен «Большой террор», который в сочетании с новой конституцией 1937 года должен был ознаменовать завершение революции. По Конституции 1937 года больше не было «лишенцев» и «бывших», а устранение людей осуществлялось путем их убийства. Также Большой террор важен для понимания как формат выбора приоритетов. Так, дважды за три года был практически обновлен личный состав НКВД и практически полностью «вычищено» командование армией. Гражданская война и вообще любая война для Сталина к концу 30-х стала не войной людей, а войной форматов, ценность которых вызвана вовсе не прямым назначением вооруженных сил. Как Великий комбинатор в «Граде обреченном», который играет в шахматы с Андреем Ворониным и сдает фигуры, а тот, кто с ним играет — не противник, а партнер.
Сталинизм как оккупация
Мы постоянно сталкиваемся с выражениями, которые предполагают восприятие сталинизма как периода войны государства против собственного народа. Но в устах большинства людей это просто выражения, которые использованы для красного словца. А на самом деле подобные вещи надо читать буквально.
Коллективизация — это самое страшное преступление в истории страны, которое представляет собой нападение Сталина на большую часть собственного народа. Но коллективизация происходила не на голом месте, и российская деревня 20-х была результатом неудачи иных вариантов политики. Это тот самый компромисс, на котором базировался переход от продразверстки военного коммунизма к продналогу НЭПа.
Давайте представим то, как большевистское руководство воспринимало страну. Островки городов, в которых у них была власть, в огромном море российской деревни. Для сохранения этой власти им был нужен хлеб, который могла дать только деревня. В условиях гражданской войны прямое ограбление в виде продразверстки деревня смогла выдержать только три года и после этого взбунтовалась. Восстания были подавлены невероятно жестоко — с разрезанием повстанческих районов бронепоездами, массовыми репрессиями, рукотворным голодом, использованием химического оружия.
Ситуация была дополнительно осложнена тем, что в условиях тотального ограбления они теряли всякий интерес к выращиванию продукции, что и привело к тому страшному голоду, благодаря которому «голодающее Поволжье» стало известным на весь мир. Однако после введения продналога, когда крестьяне получили право свободно распоряжаться зерном, произведенным сверх размера налога, ситуация очень быстро изменилась. Деревня, получила новый толчок для развития и даже, казалось бы, находилась на пороге настоящей крестьянской утопии — так-как помещичьи земли были разделены, острый земельный голод Центральной России снизился.
Однако все было не так просто. Проблема в том, что любой крестьянин был независим от государства и принимал решение предельно прагматично, исходя из своих потребностей. А потребности эти были в промышленных товарах — соль, спички, сельхозтехника, керосин, ткани и так далее. Государство не управляло сельским хозяйством, и поэтому производство быстро восстановилось. Но государство управляло промышленностью — особенно тяжелой, и это привело к тому, что разрушенный коммунистическими экспериментами город не мог обеспечить достаточное количество промышленных товаров надлежащего качества по приемлемым ценам. Соответственно, крестьяне не собирались продавать необходимое количество хлеба по тем ценам, по которым его планировало скупать неэффективное государство, главной функцией которого стало распределение всего, включая еду. Изощренное издевательство над деревней продолжалось все 20-е годы.
К концу 1920-х стало понятно, что ничего — ни борьба с самогоноварением, ни издевательства над социальными и трудовыми отношения в деревне, ни подлые манипуляции с хлебным рынком — не может сломать естественных процессов, диктуемых рыночными отношениями. Также стали понятны масштабы себестоимости бюрократической индустриализации. Вот именно тогда большевистское государство решило две задачи одним ударом — были получены средства на индустриализацию с помощью ограбления деревни и был уничтожен самый большой в стране (и на тот момент единственный) слой, который мог жить и работать независимо от государства, принимать решение, исходя из своих частных потребностей и опираться в своем существовании на здравый смысл.
Коллективизация — это мощнейшая спецоперация, сопоставимая с операциями гражданской войны, и крупнейшая катастрофа в новейшей истории страны. Она превратила большую часть населения страны из свободных собственников в государственных рабов.
Коллективизация наполнена множеством мифов, которые нет смысла разжевывать. Так, мифом является расслоение в российской деревне 20-х. Быть «зажиточными», «середняками» и «бедняками» — это просто разные периоды жизни одной и той же семьи. Поэтому «кулаков», как таковых, не было и в помине, а личный и семейный труд был единственным фактором эффективности крестьянского хозяйства.
Страшный голод 1931–1934 годов, жертвами которого стало больше людей, чем при всех остальных случаях голода в XX веке (и 1920–1922-го, и 1947 года) вместе взятых, был прямым следствием войны против собственного народа в форме коллективизации. Кроме того, в результате «раскулачивания» в стране появились миллионы «спецпоселенцев», которые были превращены, по сути, в заключенных, но сразу семьями.
А выглядело это все так: в округа спускались планы по раскулачиванию с указанием необходимого количества по каждому округу. С мест писали письма с просьбой увеличить план. После увеличения плана составлялись списки. Это стандартизированный разграфленный лист, куда данные либо вписывались в форму от руки, либо впечатывались на машинке с переписью членов семьи, указанием всего имущества по видам. В графе «члены семьи» указывалось, например «дочь Полина — 2 года» или «дед Василий — 90 лет». После того как списки были составлены (на один лист «помещалось» 3–4 семьи), ответственное лицо проставляло цветным карандашом (обычно синим или красным) поверх записей по диагонали крупной римской цифрой категорию. Для Сибири первая категория означала расстрел главы семьи и ссылка членов семьи в Нарымский край, вторая категория — высылка всех членов семьи в Нарымский край, третья категория — высылка главы семьи в Нарымский край и членов семьи в пределах округа. Абсолютно преобладала вторая категория. «Большой террор» по сравнению с этим — семечки.
К концу 30-х ситуация сложилась таким образом, что у Сталина появилась возможность снова собрать империю. Сначала СССР и Третий рейх поделили Польшу, потом было нападение на Финляндию, оккупация Прибалтики и отторжение от Румынии Бессарабии. Все эти территории, кроме Галиции и Северной Буковины, когда-то были частью Российской империи. Сталинский империализм до, во время и после Второй мировой можно назвать ярким примером оккупации, в которой виновными оказывались и люди, и классы и целый народы. Только тогда надо иметь в виду, что оккупирована была вся страна, а не только свежеприобретенные территории. А некоторые операции во время и после войны уже скорее напоминают продолжающуюся гражданскую войну в России, в которой не только кавказские абреки, басмачи и «лесные братья». И простые люди, судьбы которых зависят от репрессивной машины, тоже невольно становятся участниками и жертвами гражданской войны. И, как это всегда в гражданскую войну происходит, без какого бы то ни было на это согласия.
Гражданская война и мифология развитого социализма
Гражданскую войну подавляющее большинство живущих нынче людей, которые родились в Советском Союзе, знают не по учебникам или книжкам, а по фильмам. «Оттепель» и «застой», которые суть не более, чем постепенная деградация сталинизма, слегка приправленная теперь уже преимущественно казахстанской целиной, канадской пшеницей и интернациональной нефтяной рентой, породили новых романтиков и сентименталистов. А те, в свою очередь, сняли фильмы. Сняли, базируясь даже не на Пастернаке и Булгакове, не на Бабеле и Платонове, а на дикой смеси интеллигентских страхов из поверхностно понятого Евгения Шварца, нэповских хохм так толком и не прочитанных Ильфа и Петрова, «Зеленого фургона» Александра Козачинского, просмотренного по диагонали Фаддеева, жуткой книги «Как закалялась сталь» и превращенного в эпос Чапая — но уже не из повести Фурманова, а из действительно гениального фильма братьев Васильевых.
Любой советский фильм — особенно о честности и интеллигентности — это фильм об абстракциях. Идеи вместо человека и человек ради идеи. Но красивые. И фильмы были хорошие: увлекательный сюжет, живые герои, вопросы добра и зла в понятной для зрителя форме. И много юмора. «Неуловимые мстители», «Белое солнце пустыни», «Служили два товарища», «Бег», «Адъютант его превосходительства», «Бумбараш», «Дни Турбиных», «Достояние республики», «Свой среди чужих, чужой среди своих» — это то, что формировало картину нашего взгляда на Гражданскую войну.
Ну, может быть, мы понимали даже в детстве, что все было по-другому — больше крови, страха ужаса. Собственно, в основном, даже и осознавали, что фильмы-то не о том, не о гражданской войне, не о реальности. Но мифология устанавливалась. В первую очередь в отношении того, кем были эти люди и во что верили. Это было очень важно для советской интеллигенции — верить.
«Поручик Голицын и корнет Оболенский» из псевдобелогвардейского романса, который был, скорее всего, придуман уже мигрантами из СССР после Второй мировой войны. И актеры — ах, какие актеры: и Владислав Дворжецкий в роли генерала Хлудова из «Бега», и Владимир Высоцкий в роли поручика Брусенцова из «Служили два товарища», которого помнят лучше, чем товарищей, и даже Армен Джигарханян в роли штабс-капитана Овечкина.
Кто-то когда-то сказал, что никто не сделал так много для формирования положительного образа белого движения, как советские режиссеры 60-х и 70-х. Самые интересные и волнительные образы — верящего безумца, сильного страдающего мужчины, сверхчеловека, грустящего аристократа, циничного профессионала — были отданы белым. Плюс загадочный монархизм с флером запретности, царский гимн, великий исход в эмиграцию. Казалось бы, другая Россия. Казалось бы, та, которая лучше, умнее, свободнее, тоньше, интеллигентнее. С женщинами, которые ведут себя как женщины, а не товарищи. Для страны, которой к 1970-м уже твердо правила женская логика неполных семей, это очень важно.
Советская интеллигенция в тоске «развитого социализма» конструировала для себя иллюзорную реальность. При этом любопытно, что белые герои не только начинают вызывать сочувствие, исходя из антропологических особенностей и ситуации, но и начинают наделяться в массе теми мифологическими чертами, которые были невозможны для подавляющего большинства белых — монархические взгляды, аристократическое происхождение и так далее.
Чужой среди своих… Это очень важно для понимания человека того времени в мире. И это не только бунт индивидуализма против формализма и бюрократия советской реальности — это поиск надежды и честности в эпоху, когда ничего не меняется и, казалось бы, ничего не может измениться. Этот взгляд и гражданскую войну наделял в фильмах чертами, которые для нее были нехарактерны: стабильность событий и стабильность взглядов и выбора людей. А ведь ничего этого не было.
Так, генерал Яков Слащев, который стал прообразом генерала Хлудова в булгаковском «Беге», вернулся в Советскую Россию уже в 1921 году и стал преподавателем тактики в школе комсостава «Выстрел». Нестор Махно был одним из первых кавалеров ордена Красного знамени. Автор Брусиловского прорыва и Верховный главнокомандующий времен Временного правительства генерал Алексей Брусилов в РККА с 1920 года. Большая часть министров разных составов Временного правительства остались в Советской России. Это все факты, которые подчеркивают, насколько сложны были процессы времен Гражданской войны.
Вообще в Гражданскую войну в России погибли 2,5 млн человек в военных действиях и 5–6 млн мирного населения. Плюс тиф, холера, «испанка». И все это при зыбком меняющемся фронте и многочисленных фактах смены сторон, дезертирства (из Красной армии дезертировало больше людей, чем было во всех белых войсках вместе взятых) и настоящего героизма тех людей, которые хотели остаться в стороне. Хотя над кем-то «комиссары в пыльных шлемах» все-таки склонялись. И в тот момент, и еще долго после войны.
Продолжение следует…
Дмитрий Холявченко, специально для Тайги.инфо
Источник: https://tayga.info/141004
